Мы были знакомы почти с момента моего рождения. Моя семья и семья Лидии Анатольевны были соседями по кооперативной пятиэтажке в Марьиной Роще, где все были знакомы друг с другом. Лидия Анатольевна была знакома с моей мамой, а я дружил с её сыном Глебом, с которым мы были почти ровесники и вместе росли. Она с благодарностью рассказывала, что якобы именно моя мать в своё время отговорила её от того, чтобы сдать детей на воспитание в интернат (впрочем, моя мама такой коллизии не помнила). Но по-настоящему близко я узнал Лидию Анатольевну только сорок лет спустя, когда почти год прожил у неё в квартире на Варшавском шоссе: с осени 2008 до лета 2009 г. Лидия Анатольевна радушно приняла меня и мою жену Женю, с которой подружилась. Это у неё была такая традиция: пускать в дом жить – разумеется даром – всех, кому был нужен кров. Друзей сына и дочери, знакомых знакомых, почти кого угодно. Таких жильцов, гостивших месяцами, а то и годами, со временем набрался длинный список. Я оказался в нём последним.
К тому времени здоровье Лидии Анатольевны стало ухудшаться. Всю жизнь она не обращала на себя внимания, чтобы не отвлекаться от своего главного дела – музыки. Никогда не ходила к врачам. Её медицинская карта из поликлиники была тоненькой тетрадкой, как у новорожденного ребёнка. Несмотря на слабость, полноту и одышку, дважды в неделю 76-летняя Лидия Анатольевна ездила через весь город – сначала на троллейбусе до метро, потом на метро с пересадкой, а потом на трамвае – на работу в некую Академию, где она преподавала вокальное пение. Помню рассказ о том, как однажды, когда она переходила Варшавское шоссе, пролетевшая мимо и не остановившаяся машина ударила её боковым зеркалом и сбила с ног. Кто-то помог подняться, и она поехала дальше на работу.
В другие дни ученики приходили на дом. Занятия были не для слабонервных, под аккомпанемент расстроенного фортепьяно и истошный собачий лай из коридора, но Лидия Анатольевна не придавала ни малейшего значения таким неудобствам, и этому тоже стоило учиться. Иногда певцы оставались пить чай после урока, потом уходили. Были ещё репетиции с «Мадригалом», реже – концерты. Дома Лидия Анатольевна много звонила по телефону, договариваясь с учениками и мадригалистами, что-то всё время организуя, не расставаясь со своей толстой телефонной книжкой. Готовила еду, варила еду собакам, кормила, мыла посуду. Всё любила делать сама, без помощи, чрезвычайно редко о чём-нибудь просила. Когда было свободное время, сидела на кухне перед телевизором, смотрела всё равно что. Могла подолгу тихо сидеть, задумавшись. Реже, если хуже себя чувствовала, ложилась. Плохо видела и практически ничего не читала. Носила всегда один и тот же простой наряд. Радовалась, когда приходила дочь с внуками. Сокрушалась, что старшего якобы не хотят учить музыке профессионально, а ведь у него невероятные музыкальные способности…
Часто по утрам мы оставались в квартире вдвоем.
– Сварить кофе?
– Ну, только если тебе самому хочется кофе.
Любила кофе, а пить его, конечно, ей было нельзя. Варю, пьём, завтракаем. За окном кухни над Варшавским шоссе встает солнце. Из коридора подтягиваются заспанные псы и начинают клянчить.
– Джессика, ты самая красивая собака, самая любимая. Но и ты, Тоша, самый любимый. Ты самый умный, самый красивый пёс. И ты умеешь петь…
Часто подолгу молчали. Молчание не тяготило, было дружеским.
– Включить телевизор?
– Нет, ты же не любишь. А мне не нужно.
На вопросы о прошлом рассказывала несколько историй, всегда возвращаясь к ним.
Война, они с мамой и сестрой Катей в эвакуации в Казахстане. Местные плохо относятся. Мама исчезает – пошла со всеми взрослыми в пустыню собирать черепах на суп – и не вернулась, умерла. Никто не хочет идти её спасать, искать. Оказывается, люди во время войны были злыми, не помогали друг другу. Это так и осталось смертельной детской обидой.
Тоже война, но пораньше - блокада в Ленинграде. Как ела столярный клей. Отец приносил с завода крыс, ставили ловушки.
А еще раньше – счастливое детство в Ленинграде. Гигантская (по детским меркам?) квартира, где жили все родственники, где они с сестрой катались по длинному коридору на велосипедах.
Из более позднего запомнилось про гастроли с «Мадригалом» в Тбилиси. Волконский доходчиво отчитывает за ночное невозвращение в гостиницу: «Лида, это же очень опасно. Вас увезут в горы, изнасилуют... У Вас останется неприятный осадок!»
 |
| Дома на кухне, 3 ноября 2008 г. |
 |
| Там же, тогда же. |
 |
| 16 декабря 2008 г., там же. |
 |
| 16 декабря 2008 г., с внуком Игорем. |
Любила родину. Недавно на мемориальном концерте Иван Соколов очень точно сказал, что она являла собой редкое сочетание диссидента и патриота. (Впрочем, разве такое уж редкое?) Патриотизм её был поступком: она могла эмигрировать – как многие другие художники нонконформисты, её близкие друзья – но осталась. Не потому что, мол, здесь хорошо (помню, как слышал от неё давным-давно: «Ты не понимаешь – у нас могут расстрелять за что угодно!»), а потому, что бежать от трудностей мелко, да и незачем вообще придавать много значения внешней, материальной стороне жизни. «Не понимаю, как можно оставить свою страну. Не понимаю, как можно уехать и оставить мать». Что удивительно, сидящий напротив собеседник – который уехал и оставил и то, и другое – не чувствовал себя осужденным. Сильное личное убеждение было, а осуждения не было: Лидия Анатольевна легко прощала чужие слабости. И уехавшим не завидовала, и ни от кого не отреклась. Про себя гордо говорила, что ей предлагали, была возможность уехать, но она никогда не хотела – как Ахматова. И читала «Мне голос был, он звал утешно…».
Помнила имена бесконечных друзей, знакомых и учеников сына и дочери, живо интересовалась их новостями. Любила смех, вино, мужчин, детей. Больше всего – музыку. Младенцам внукам пела серьёзную музыку, играла на фортепьяно, читала взрослые стихи. Стремилась поделиться главным, без условностей и скидок на возраст.
Жалела и прощала гениально легко, умела поддержать. В ситуации, казавшейся безнадежной, она единственная убеждала меня не отчаиваться: «ты знаешь, может быть настанет время, и это разрешится». Это согревало. А потом оказалось, что она была права.
Даже Сталину доставалась доля сочувствия. Тиран-тираном, а как Юдина играла на фортепьяно – понимал. И не стёр в порошок за её демарши. Значит, в музыке разбирался.
Как-то особенно близко и по-своему воспринимала природу, животных. Стремилась в деревню. Зимой ждала лета, чтобы уехать на подмосковную дачу, а еще лучше – подальше, в глухую заброшенную деревню в Новгородской области, куда надо было идти пешком пятнадцать километров от автобусной остановки – там в своё время купили пустую избу. В обоих домах она, как правило, жила в одиночестве, даже в последние годы, и чрезвычайно это любила. Эта особенность характера казалась мне неожиданной и немного загадочной. Лидия Анатольевна производила впечатление городского человека (в моем представлении, камерная музыка раннего Возрождения предполагает дворцы и храмы, во всяком случае, каменную архитектуру), не была ни в каком смысле туристом-походником и не увлекалась садом-огородом. Но в деревне чувствовала себя естественно, как рыба в воде, на все смотрела счастливыми глазами. Любила ходить в лес, делать деревенскую работу. Вспоминаю, как году в 1980 она приезжала пожить на деревенскую биостанцию, где мы с Глебом проводили лето в качестве юных натуралистов. Тогда обнаружилось, что она и на аккордеоне играть умеет.
Лидия Анатольевна по праву гордилась своей жизнью – тем, что она сделала и продолжала делать. Зимой 2009 года, когда мы беседовали на кухне, она производила впечатление счастливого человека. Волновалась за будущее детей и внуков, за будущее «Мадригала». Для себя самой, если чего-то и хотела, то вот этого: пожить одной в деревне. Следующее лето она жила на подмосковной даче, писала воспоминания, но выбраться в новгородское Слугино уже не было суждено. Однажды, когда она вспоминала об этой деревне, я первый и единственный раз услышал в её голосе зависть:
– Наташа жила прошлой зимой в Слугино одна и видела, как прямо к её дому приходил – ты себе не представляешь – волк!!
Мне показалось тогда, что, если бы семидесятишестилетняя Лидия Анатольевна могла попросить о чуде, она попросила бы именно об этом: за тридевять земель от людей, среди снегов, столкнуться одной – с волком.
* * *
Однажды в Америке я разговаривал с пожилым русским, любителем музыки, и похвастался, что знаком с «Мадригалом». Он сразу вспомнил шестидесятые годы в Москве.– Ну, конечно. Там ещё солистка была, не помню её имени, у неё такой голос был – прямо как колокольчик!
Трудно выбрать пример. Тот, который приведен здесь, не очень характерен для репертуара Давыдовой. Это романс Игоря Стравинского "Буря" на стихи А. Пушкина. Из альбома, выпущенного в 2004 г. Аккомпанемент Алексея Любимова.
(если плеер не работает, нажмите на ссылку)
Р. Ракитов (текст, фото)
февраль 2012
Свидетельства о Л.А. - драгоценность.
ОтветитьУдалить